Не надо думать, что я выдрал из текста Туринской 50-страничной лекции «нехорошие места» и демонстрирую их читателю. Нет, и до, и после приведенных глупостей их еще немало. Впрочем, какие же такие «разоблаченные грязности» сообщал МВ своим итальянским слушателям? Да ничего, кроме давно известного даже итальянцам, не говоря уж о российских читателях (правда, школьникам об этом не рассказывают, просто потому что к истории русской литературы это не относится). Например, о том, какая нехорошая женщина была эта самая Анна Петровна Керн, из-за которой этот знаменитый шедевр написан… (а уж сам-то Пушкин – просто развратный тип!). Или о том, что Некрасов не бедствовал сам при начале своей жизни в Петербурге, а заставлял бедствовать свою возлюбленную, или о том, что он любил играть в карты, – вот это существенно для истории русской классики, а «Кому на Руси жить хорошо» – кто это теперь читает?!
И про Достоевского, и про Толстого, и про Некрасова, и про Чехова – про всех «номеров первых» МВ сообщает слушателям такие подробности и так их сообщает, что у нормального человека надолго отпадет желание не то что этих авторов, а вообще что-нибудь печатное читать, особенно классиков. Но это не главное. Главное – наш лектор с замечательной наивностью демонстрирует свое невежество во всем, о чем бы он ни рассказывал.
Несколько примеров.
«Если вы попробуете переложить “Евгения Онегина” в прозу, – можно даже не перекладывать, потому что это [?] поэзия от прозы и так-то недалека…» (с. 27)
Можно относиться к «Евгению Онегину» (или к Пушкину, или к любому другому произведению или поэту) как угодно, но ставить вопрос о переложении поэзии в прозу, – значит просто не иметь права говорить ни о поэзии, ни о порозе где-либо дальше собственной кухни.
«А потом [«потом» – это после «доказательства» банальности сюжета «Евгения Онегина»] школьник изучает в школе [каков стиль!] «Дубровского». И пытается понять: ну и в чем же, черт возьми, необыкновенные достоинства этой прозы?» (с. 27) И в доказательство отсутствия этих достоинств наш храбрый разоблачитель мифов приводит «цитату»: «Дубровский, прошед меж солдат, подошел к офицеру и прижал пистолет к его груди. Грянул выстрел. Офицер упал. Солдаты смутились», – и дает к этой цитате комментарий: «Получается какая-то несуразно статичная сцена: Дубровский идет, офицер стоит, солдаты не смотрят, а потом смущаются. А раньше что все они делали? Ну прямо скажем – не шедевральная сцена. Ну не шедевральные у Пушкина все строчки подряд» (с. 28).
Это – замечательно!!
Это замечательно, конечно, и по воистину шедевральному стилю, но в первую очередь это замечательно по «вральному» способу доказательства: перевирается цитата, перевранная цитата «оценивается», и – готово доказательство! Это замечательно еще и потому, что несчастный наш разоблачитель и ловкач взял пример, лучше которого не придумать.
Текст Пушкина таков (ниже искаженные строки подчеркнуты):
«…рукопашный бой завязался; солдаты уже были на валу [земляного укрепления посреди леса], разбойники начали уступать, но Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет к груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь, несколько солдат подхватили его на руки и спешили унести в лес, прочие, лишась начальника, остановились. Ободренные разбойники воспользовались сей минутою недоумения, смяли их, стеснили в ров, осаждающие побежали, разбойники с криком устремились за ними. Победа была решена».
Текст этот достоин быть (и, вероятно, используется в этом качестве) образцом краткости и выразительности литературного текста наряду с текстами Чехова или Хемингуэя. Воистину – нужно быть слепым и глухим, чтобы в этих двух (!) фразах не увидеть и не услышать стремительно возникающий и завершающийся бой! Кажется, что это написано где-то в начале ХХ века в виде киносценария… Во всяком случае этот текст – прямой предшественник лермонтовской прозы… Нужно еще сказать, что «Дубровский» не был (кроме первой главы) дописан и перебелен Пушкиным. И уж не из черновых ли тетрадей попал «цитированный» текст на глаза и на язык храброго нашего разоблачителя?!
И, повторяю, так всюду – кого ни возьмется разоблачать наш герой, – всюду он попадает впросак.
Еще два таких примера, относящиеся к Чехову.
«А дальше [как обычно, это «А дальше» никак не связано с предыдущим текстом] идет великая чеховская драматургия, которая началась с блестящего и оглушительного провала «Чайки» в театре Станиславского. Так вот. Это я к тому что у Чехова не получились ни «Степь», ни «Драма на охоте», что пьеса – это произведение сравнительно длинное» (55).
Этот обычный для МВ несвязный поток слов снова являет нам его (МВ) глубокие знания и еще более глубокое понимание литературы вообще и русской классической литературы – в особенности. Я начну с конца: ставить в один ряд (для какого угодно анализа) «Степь» – произведение зрелого мастера – и «Драму на охоте» – пробу пера, одну из писанных на заказ и для заработка поделок, – значит не просто плохо понимать, а ничего не понимать в литературе (с еще большим успехом можно было взять огромный – в сто страниц –«рассказ» «Ненужная победа», написанный несколько раньше почти на спор: сможет ли юный Чехов сымитировать роман модного тогда европейского автора). Но это невинное непонимание – всего лишь объективное качество натуры МВ – ну не дала природа человеку дара – со всяким может случиться… А вот излагать поворотные события русской классической литературы ложно – этого нельзя делать безнаказанно. «Чайка» провалилась при первом ее исполнении вовсе не в театре Станиславского, а в Александринском театре в Петербурге. В Художественном общедоступном театре первый же спектакль был оглушительным успехом, и это не мнение, которое можно опровергнуть или поддержать, а бывшее в реальности событие, о котором даже и студенту-первокурснику очень стыдно не знать, особенно если он собирается хотя бы вскользь рассуждать об истории русского театра.
…Без всякого сомнения, невежества только этой первой заграничной лекции «блестящего литератора и философа» (определение питерского радио, конечно, известное самому предмету рекламы), вполне достаточно, чтобы поставить жирную единицу качеству его творчества. Можно было бы тут же поставить и жирную точку и на этом кончить весь разговор, если бы не проблема стиля, которая красной нитью проходит сквозь весь «Перпендикуляр» и теоретически возбуждается автором в каждом почти выступлении, и… необычайно выпукло отрицается им же на практике, в тексте.
Сказать, что МВ просто и не ведает, что такое литературный стиль (несмотря на неоднократное поминание свифтовского определения), – значит ничего не сказать об этом. На подсознательном уровне, пожалуй, МВ понимает «стиль» именно так, как он, МВ, предостерегает его понимать – как просто наличие словесных красот и удачного словоупотребления. О том, что стиль – это сложное и многослойное явление, – МВ даже и не догадывается. Зато он делает вид, что сам он обладает стилем и понимает его как никто. На самом деле он владеет собственной манерой, рожденной стремлением показать всё то же: свою необыкновенную «смелость», пренебрежение общепринятыми правилами русского языка. Этой манеры автор придерживается с завидной последовательностью. (Эту манеру трудно зафиксировать отдельно от соседнего текста, и я прошу прощения у читателя за окружающие красоты)
«Значит.[именно так: с красной строки и с точкой] И по сегодня до пушкиноведов в основном (разумеется, за исключениями), в основном не доходит, что гениальность Пушкина сказалась вовсе не в том, что он в “Евгении Онегине” такого написал, такого наворотил! каждое слово – такое искусство! Нет.» (с. 15).
«Значит так. [абзац; точка] Как звали маму [так – без запятой] вы будете смотреть сами…».(с. 17)
«А то, что ему дали камер-юнкера – а что же ему, князя было давать, что ли, чтобы он при дворе показывался? В общем голодранец, который ничего…[многоточие оригинала]» (с. 23; кстати, эта тирада напичкана перлами: «давать князя или камер-юнкера» – это прелестно, тем более что камер-юнкер – придворный чин, а князь – дворянский титул; можно было быть и князем и камер-юнкером).
«Потому, что.[абзац, запятая, точка] Когда школьнику с молодых лет твердят» (с.26)
«Таким образом.[абзац, точка] Жил-был поэт Венедиктов, который очень славен когда-то. [так в оригинале]» (с. 33).
«Вот этот самый Лермонтов» (с. 34)
«Судя по всему, этот Лермонтов был абсолютно непереносим в личном общении» (с.35)
«Вот этот самый Лермонтов» (с. 35)
[После двух абзацев о Лермонтове, с красной строки] То вот Гоголь писал совсем другим, таким вот простым языком» (с. 38).
«Вот этот самый Лев Толстой» (с. 42)
«Вот этот самый Некрасов» (с. 50)
«Вот этот самый Кафка по прочтении не оставляет также от себя абсолютно ничего» (с. 72).
И – так далее. И о каждом наш разоблачитель находит, что сказать этакое… грязненькое. (Помните: «При открытии всякой мерзости она [толпа] в восхищении. Он мал как мы, он мерзок как мы! Врете, подлецы…!») И это само по себе ничего особенного не представляет – каждый может высказывать свое личное мнение. Особенное заключается в повальном, так сказать, разоблачительстве, после чего заграничные слушатели должны, несомненно, вынести объективное мнение о русской классической и – тем более – о советской, и тем более – о современной русской и мировой (!) литературе.
И нельзя сказать, что в предложенных Издательством АСТ зарубежных лекциях одного из самых продаваемых российских литераторов содержится только бред. Нет, в них встречаются и нормальные (обыкновенные) оценки. Но, во-первых, это, чаще всего, просто банальности; во-вторых, они редко излагаются «вдали» от болтовни, ничего не добавляющей к заслуживающим внимания высказываниям; в-третьих, познакомившись с предыдущими страницами с их «открытиями» вроде приведенных выше, читатель как-то не хочет соглашаться с автором даже в малом, даже несмотря на обнаруженное случайное совпадение взглядов: к этому как-то неприятно, даже стыдно приобщаться… прикасаться. Вообще, когда вдоволь поиздевавшись над кем-нибудь из «номеров первых» отечественной ли, мировой ли литературы, МВ кого-нибудь хвалит, это – подозрительно и опасно, это как-то очень напоминает поцелуи Иуды... Да и все эти лекции – истинно поцелуи Иуды обреченной М Веллером на распятие русской классической литературы.
Было бы несправедливо на этом заканчивать ознакомление читателя со стилем блистательного и беспощадно честного литератора.
Дело в том, что МВ походя (а то и пространно) делает несколько сугубо научных и прямо-таки всемирно-исторических открытий, не затрачивая ни своих, ни слушателей усилий на разбор доказательств верности этих открытий.
Так, по крайней мере дважды он провозглашает, что Петр I «повелел реформировать русский язык <…> и для того ввести элементы немецкой грамматики и немецких языковых оборотов» (с. 329; об этом же – на с. 38, но это не делает выдумку фактом).
Так, он открыл, что «музыка – это очень высокоорганизованная акустическая структура, не имеющая, в общем, прямых аналогов в природе. А самые близкие – это птичье пение» (с. 162; курсив и пунктуация – оригинала).
Так, он открыл «Закон всемирной структуризации». Судя по тому, что формулировка взята в рамочку, а текст книги, как сказано, в точности повторяет то, что было на лекциях, эта формула была на табличке предъявлена (не знаю уж, на каком языке) слушателям в Иерусалимском университете:
Любые изменения любых материальных структур в конечном итоге [гхм!]
ведут к усложнению этих структур или вовлечению их в более общие
и более сложные структуры.
Забавно, что эта г… гениальная идея выведена из размышлений над законом всемирной энтропии, авторов которого МВ почему-то не называет…
МВ много еще чего открыл (в том числе и причину существования искусства), так что, пожалуй, превзошел своего прямого знаменитого предшественника – Василия Семи-Булатова из села Блины-Съедены. Нет, правда, между этими двумя героями очень много сходства, в том числе, между прочим, и бездна грамматических знаний. Многие уже были показаны выше. Но могу вспомнить еще несколько, тем более что они непосредственно связаны с профессией, принадлежность к которой наш герой так смело отстаивает (в отличие от В. Семи-Булатова, у которого хватило сообразительности не выступать перед широкой аудиторией, а всего лишь приглашать для ученой беседы своего ученого соседа).
Еще несколько перлов МВ:
«литературоведение превратилось <…> вот в такое комментированное чтение» (с.9)
«он стал предводителем гитлерюгендта» (с. 11; «гитлерюгенд» склоняется как любое слово м.р. – напр. «дивиденд»: дивиденд – дивиденда (а не дивидендта)… или секон-хенд – секонд-хенда (а не -хендта)…)
«в культурную традицию вошел все-таки верхний, культурный, интеллигентский [!], дворянский отфранцузский язык (с. 38)
«После Чехова театр кончился. За редкими несколькими исключениями типа Пиранделло, Пристли, Сартра, – четвертого назвать не могу… нет, могу, – Дюренмата» (с. 55; лучше бы не называть: фамилия швейцарского писателя – Дюрренматт)
«Я люблю повторять, что <…>вспоминаю фразу Коменжа из романа Проспера Мериме “Хроника времен Карла IX” в переводах блистательного Михаила Кузмина: “Простите, сударь, – холодно прервал его Коменж, мне есть очень мало дела до вас лично и всего вашего семейства”. Так мне есть очень мало дела лично и до<…>» (с.68; на с. 133 эта же фраза изложена иначе, но с той же ошибкой против русского языка; и даже если бы «блистательный» М.Кузмин эту ошибку допустил в своем переводе, то собственное высказывание МВ «мне есть очень мало дела до» – негоже для безупречного стилиста)
«Он с 38-го года рождения» (с.122; когда не очень грамотный чинуша спрашивает: «С какого ты года?» – это неприятно, но… Но когда это выражение раздается с кафедры Миланского университета…)
«Книгу должно быть читать сравнительно нетрудно» (с. 233) – вот на этом, хоть и немного коряво выраженном, суждении я и закончу, тем более что оно в целом справедливо и позволяет «бросить общий взгляд» на предмет моего рассмотрения.
Потому – что. (! воспользуюсь этим блистательным стилистическим приемом МВ)
Полностью это суждение звучит так:
«…Книгу должно быть читать сравнительно нетрудно. Сравнительно приятно. И главное – в сухом осадке должны быть положительные эмоции».
Следуя этому критерию, нужно сказать, что даже первого условия – сравнительно легкого чтения – продукция МВ не выполняет: очень нелегко продираться сквозь нагромождения полуправды, просто лжи и просто всем известной правды и «стилистических точек» на чужих местах. Что же до двух следующих условий – приятного чтения и положительных эмоций, то их просто не может возникнуть, если только читатель – не любитель рыться в помойках и присутствовать при перетряхивании грязного белья (МВ убежден, что именно это интересно всем). Говоря короче, ЕГО КНИГА НИ ОДНОМУ ИЗ ЭТИХ им же установленных КРИТЕРИЕВ НЕ ОТВЕЧАЕТ.
Невежественная и безграмотная болтовня МВ о русской и мировой литературе не может быть оправдана тем, что это – запись устных выступлений. Книга – не протокол, она живет своей жизнью, и автор не за выступления где-то когда-то, а именно за печатные страницы (и за все огрехи на них) несет ответственность. И если автор выпускает в свет книгу, полную очевидных нелепостей и лжи, он именно за это и отвечает.
И всё же, и всё же… И всё же не исключено, что МВ может объявить «Перпендикуляр» розыгрышем: это, мол, были виртуальные, предполагаемые выступления перед виртуальными слушателями, это литературный прием, дающий возможность высказаться по «философско-теоретическим» и историко-филологическим вопросам в вольном стиле «живой речи». Однако и такой ход нисколько не смягчил бы ни вины МВ, ни резкости моих оценок.
Такой поворот лишь еще раз подтвердил бы оригинальную сущность всего «писательского» облика МВ, с самого начала мягко стелющего себе места возможного падения, заранее закупающего пучки индульгенций….
Чтобы перпендикуляр был перпендикуляром, нужно возвести его к определенной лини или плоскости в определенной точке. В нашем случае никакой определенной линии нет. Плóскостей, правда, предостаточно, но автор их не замечает и потому перпендикуляров к ним не возводит. Отсутствие же линии – определенной позиции, сводит на нет все потуги автора сказать нечто оригинальное, о чем другие не говорят.
Чтобы быть писателем, мало желания славы и нахальства. Кроме них (и таланта, разумеется) нужно иметь позицию (идеалы). Когда этого нет – сколько бы книг ни «продавил» пишущий автор, – нет и писателя.
(И под занавес: полуправда (=ложь) начинается у МВ не просто с начала, а с самого начала! Помните, последние три рукописные строчки эпиграфов на авантитуле: Легко и сладостно говорить правду в лицо королю, сказали Стругацкие. – это именно и есть полуправда-ложь, потому что не Стругацкие это сказали, а один из их персонажей, и при том – персонаж далеко не самый светлый, говорящий скорее лесть, чем правду.)"
(Р.РАБИНОВИЧ
Кривой перпендикуляр,
или Поцелуи Иуды)