Привязался ко мне недавно в общественном транспорте мужичок один, пьяный в дрезину. Суть его излияний сводилась к тому, что он великий, но непризнанный художник, что его жена (курва) не дает ему развода, а одна дама-художница (курва) не оценила его картин, поэтому жизнь его разнищасная и ничего ему не остается, кроме как вот так вот крепко пить. Нет, верю-верю, может быть, собеседник мой действительно непризнанный гений, а нынче у него был тяжелый день, и жена, может, действительно трудный человек, а та художница правда желчно завидует его таланту. Но, отвязавшись от мужичка, я незамедлительно вспомнила одного знакомого мальчика творческой профессии.
Мальчик очень любил Есенина и был уверен, что они «во многом похожи». То есть что он тоже такая вот широкая, разгульная русская душа, которая раздувается от таланта, не умещаясь в общепринятые рамки, испытывает мировую скорбь, а потому хочет пить-гулять и жить в своем свободном мире с блэкджеком и ну вы поняли. Правда, кумир мальчика, как следует напившись и нагулявшись, хорошенько просыхал, запирался в своем кабинете с чашкой крепчайшего кофе и так творил, не поддаваясь соблазнам мирским и загоняя себя в трудовом рвении до седьмого пота. А мальчик (между прочим, действительно очень талантливый) к своей непосредственной творческой деятельности все чаще приступал будучи в подпитии либо с похмелья и работал вполсилушки. Это, естественно, оправдывалось тем, что злые люди не дают ему работы по его мощному плечу, негде, мол, таланту развернуться, а стало быть, он будет самоуничтожаться. По поводу «негде развернуться» он, однако, был не то чтобы совсем неправ, но прав не в том смысле, как может показаться . Работы у мальчика было навалом, более того, его востребованность поддерживала его в намерении самоуничтожаться, ибо без него в учреждении были как без рук, и скрепя сердце эти выходки прощали. Чем все закончилось, очевидно. Изрядно опухшего к тому моменту мальчика наконец попросили с работы. И не из зависти, а за саботаж и многочисленные дисциплинарные нарушения. Выкручивались там как могли, заменяли его кем могли, и обошлись-таки без него. Теперь мальчик готов, так и быть, распыляться на низменные мелочи, но никому уже не надо.
И вот я задумалась: откуда такая романтизация небокоптительства? И при чем тут Есенин, Пушкин и Лермонтов? Странная вообще тенденция – ко всему приплетать признанных мастеров. И что-то подсказывает мне, что это заслуга всяких звездунов типа Веллера, въезжающих на чужом горбу на Парнас и изображающих классиков пустейшими, в сущности, людьми, которые только и делали, что снимали телок, бросали жен, кутили, склочничали и залезали в долги. А что писали шедевры – так сами-то они тут при чем? Это их бог в темечко чмокнул и разрешил ничего не делать, а стихи сами писались.
В чем принципиальное вранье, даже если опустить все исторические ляпы и неточности? А в том, что люди эти, помимо съема телок и выискивания заимодавцев, работали. И работали каторжно. С потолка ничего не берется, и стихи эти, и картины, и все прочее создается кровью, болью, постоянным напряжением психики и непрестанным трудом. И Толстой переписывал начало «Войны и мира» (которую прочитать не каждый дает себе труд) пятнадцать раз не для того, чтобы выработать красивый почерк.
Сложные были люди, это да. И пивали, и гуляли. Только вот со сложностью своей они не носились, как с писаной торбой (это при том, что почти никто из них сверхскромностью не отличался и большинство действительно считали себя гениями), а работали. Притом не пьяные и не на куртизанке верхом, а в соответствующих, порой спартанских, условиях. Они тру-ди-лись. И над собой – тоже. А не ковыряли в носу с криками: «Я гений! Меня не понимают! Так вот хрен вам, а не шедевры!». Потому что они действительно не могли не работать.
Конечно, пьют и гуляют творческие люди не всегда от непризнанности. Просто эмоциональная нагрузка такова, что организм требует разрядки. И кто послабее – а гений не обязательно силен духом – пускается во все тяжкие. Но когда не дают работать, спиться может и сильный человек. Ярчайший пример – Станислав Жук, которого за все заслуги и за все золото приложили лицом в грязь и который не мог уйти от этого унижения в работу, как сделал бы прежде, потому что ему не давали заниматься своим делом.
И вот, собственно, главное отличие спивающегося гения от небокоптителя. Его выявляет один вопрос: «А что сделал ты?». Не знаю, как там обиженный женой художник, а юный поклонник Есенина не достиг еще ничего, не растратил никаких сокровищ души своей, а в жизни уже разочарован. И не потому, что завистники творить мешали, а потому что – банально – лентяй.