Есть такая английская литературная байка.
Писатель Кольридж очень любил недосказанность. Он вообще считал, что поэзия – вещь сверхчувственная, а сюжеты — для слабаков. Поэтому многое то недописывал, то недоговаривал.
Вот и в своей поэме «Кристабель» Кольридж уж закрутил так закрутил. Дисклеймер: следующий абзац, в принципе, можно никому не читать. Кто знает Кольриджа – тем неинтересно, а кто не знает – там будут спойлеры, а сейчас все как-то активно ненавидят спойлеры. Но меж тем.
Прекрасная королевна Кристабель идет гулять в ночной лес. Вот она там гуляет, гуляет в тонической системе стихосложения и встречает томную деву в беде. Деву зовут Джеральдина, она еще прекраснее Кристабели, и в ее волосах, как светляки, горят бриллианты (или наоборот, не упомню). Джеральдина не рассказывает, кто она, откуда, что делает ночью в лесу, но Кристабель не читала баллад и наивно ведет ее домой. Даже спать укладывает в своей постели.
И вот, значит Джеральдина перед сном скидывает свои одежды, и Кристабель видит ТАКОЕ, ну ТАКОЕ………….
……….. что Кольридж сразу переходит к следующей главе, когда Кристабель бледная и с больной головой плетется завтракать.
И вообще поэма скоро обрывается, не раскрыв читателю ничего. Собственно, есть подозрения, что Кольридж и не планировал ее заканчивать никогда. Поэзия – вещь сверхчувственная, понимаете. Конечно, продолжений написано до кучи, самое известное – «Кармилла», про вампира-лесбиянку. Но Кольридж под ними не подписывался.
И тут самое время для той самой байки, которую я обещала рассказать еще вначале. Однажды Кольридж читал «Кристабель» своему другу Перси Биши Шелли. Читал-читал – и дошел до того момента, как Джеральдина скинула одежды, а там, там…
Шелли побледнел, дико заорал и ринулся вон из комнаты.
– Перси, ты чего? – спросил, растерявшись, Кольридж, когда Шелли отдышался и робко просунул нос в дверь.
И Шелли признался, что представил, будто у Джеральдины вместо сосков были глаза.
Вампир-лесбиянка на этом фоне резко меркнет. Думаю, что Кольридж был страшно доволен.
Эпилог.
Когда мне было лет девять, я села смотреть «Гремлинов».
Как только с экрана сказали, что милого пушистика нельзя кормить после двенадцати и мочить в воде – я побледнела, дико заорала и переключила. Мое детское воображение поняло, что такой простой запрет, конечно же, будет нарушен, и результаты будут настолько ужасны, что выжившие позавидуют мертвецам. И лет десять трепетала при упоминании фильма.
А потом мне рассказали сюжет.
Ну что там говорить. Я была жестоко разочарована.